Crisi del primo governo provvisorio: cresce la tensione sociale

In seguito alla celebre “nota Miljukov”22

, in cui il primo governo provvisorio omogeneo borghese-liberale esplicitò le proprie mire annessionistiche, si venne a creare un forte movimento di opposizione popolare. Le strade della capitale furono invase da un’agguerrita folla di manifestanti i quali, avendo perso la fiducia nei confronti delle istituzioni

социализму. Почитать их...Нет это тот же труд. Это то же самое, что работать на фабрике. Еще, пожалуй, будет потяжелее. А Андрей Пересадкин не станет безплатно работать. Андрей Пересадкин сознательный человек. А всего только пять часов. Лето. Солнышко светит. "В трактир пойтй, что ли?" - думает Пересадкин. Но тут же вспоминает, что и в трактирах существует трехчасовой рабочий день. - То же порядки! - вырывается у Андрея Пересадкина. - Придумали, нечего сказать! Разве можно оставить рабочаго человека без трактира. Правительство явно идет против интересов рабочего класса. Скучно. Погулять пойти? Еще рано. Солнышко еще жарит. Чайку, пожалуй, выпить? Это идея. -Постав самовар! - обращается Андрей Пересадкин к жене. - Самовар?! Жена смотрит на Андрея Пересадкина изумленными глазами. Извините-с, многоуважаемый товарищ! - говорит она, сознательно возмущаясь, - Я свои три часа уже отработала. Тепер нет рабын. Тепер три часа труда, три часа сна; три часа отдыха. Я отдыхаю. " Поссориться с ней, или не поссориться? - думает Андрей Пересадкин. - Надо поссориться. Все-таки минут пятнадцать развлечение". Андрей Пересадкин кривит рот в ироническую улыбку и ехидно начинает: - Работала? А какую работу делала? - Полчаса комнаты убирала. Полтора часа обед варила. - Всего только полтора часа? Вот подлец! - Кто подлец? - Обед! Всего полтора часа работал?! Что он, дурак, не понимает, что рабочий день у нас трехчасовой? Полтора часа варился. Барин какой? Дальше. - Полчаса посуду мыла. Полчаса с соседкой ругалась. Вот тебе и все три часа. - Гм. - Ловко подсчитала. В уме у него появляется мысл: "вздуть ее...Всыпать по первое число. Но...Но не может пешить Пересадкин, что такое "вздуть" - работа или развлечение. - "С одной стороны, как будто развлечение - думает - а с другой, как бы работа. Ведь, без рук нельзя...". И, наконец, решает: - Внесу об этом запрос в цех. А пока воздержусь. Партийная дисциплина прежде всего. В углу сидит. сложив на животе ручки, и сладко зевает пятилетный мальчишка, сыночек Андрея Пересадкина. Отец заметил его и кричит: - Ты чего тут сидишь? Играть пошел бы. Смотреть на тебя тошно. Мальчишка начинает реветь: - Нельзя больше иглать...Мама говолить, что больше тлех часов нельзя...Тлехцасовой лабоций день...Андрей Пересадкин сердито хватает фуражку и выбегает на улици. Ложиться спать можно только в двенадцать. Вставать ведь рано не надо. А тепер только пять. Только пять. Андрей Пересадкин поднимает глаза к небу и сердито ворчит: - Ху, и наворотил ты часов в сутки, товарищ- Создатель. Двадцать четыре часа! Некуда было тебе материалу девать...Ничего в старину не жалели...Эх!”».

22 _{Pavel Nikolaevič Miljukov (Mosca, 27 gennaio 1858 – Aix-les-Bains, 31 marzo 1943):}

fu eletto deputato della terza Duma nel 1907 e della quarta nel 1911. Rivelò fin da subito di sostenere la partecipazione della Russia alla prima guerra mondiale con l’intento di soddisfare le mire imperialistiche del paese. Divenne ministro degli esteri del governo provvisorio nel 1917. Il 18 aprile di quello stesso anno, con una nota rivolta ai governi dell’intesa, si dichiarò favorevole alla prosecuzione della guerra e, in particolare, alle annessioni territoriali e alle indennità di guerra.

43

governative, ne chiedevano lo scioglimento. Il giorno 22 aprile (6 maggio) fu quindi creato un governo di coalizione, sempre presieduto dal principe L’vov, ma stavolta costituito da 8 rappresentati liberali (L’vov, Terešenko, Nekrasov, Konovalov, Manuilov, Šingarev, Šakovskij, Godnev) e da 6 esponenti della democrazia rivoluzionaria (Kerenskij, Pereverzev, Černov, Ceretelli, Skobelev, Pešechonov). La situazione di “doppio potere”, avente come cardini il soviet di Pietrogrado da una parte e il nuovo governo dall’altra, continuava a persistere.

Il rifiuto del soviet e dei partiti socialisti di collaborare, almeno inizialmente, con i partiti liberali presenti nel governo, sommato agli effetti delle “tesi d’aprile”, portò al consolidamento nelle masse proletarie di un forte sentimento antiborghese. La borghesia russa, debole e arretrata rispetto alle “sorelle” occidentali, non aveva la forza economica e la maturità politica, né l’indipendenza e la coesione interna necessarie per gestire il potere. D’altra parte, l’idea di un’alleanza fra il proletariato e la borghesia per completare la rivoluzione borghese era del tutto mitica. Il proletariato, una volta divenuto una forza effettiva, non poteva insediare al potere un regime borghese che avrebbe avuto la funzione di sfruttare il suo lavoro. La borghesia, a sua volta, non poteva digerire l’alleanza con un proletariato che mirava in ultima analisi a distruggerla.

Un esempio di come tale conflitto fosse vissuto dal punto di vista borghese ce lo fornisce Averčenko nel suo feuilleton autobiografico intitolato Moe samoopredelenie [La mia autodeterminazione]. Nel testo è riportato un evento presumibilmente successo realmente all’autore durante un incontro nel quale egli intervenne a sostegno dell’operato del governo provvisorio. Quello che emerge, e che sembra irritare maggiormente Averčenko, è la chiusura mentale e l’ignoranza del proletario medio, che utilizza determinati termini solo perché diffusi dalla propaganda antiborghese, non conoscendone probabilmente il significato.

44

«La mia autodeterminazione

[…] Non molto tempo fa, durante un incontro in cui condussi un discorso brillante e profondamente sentito in difesa del governo provvisorio, un individuo, con una giacca verde abbastanza frivola per la sua età, allargando le narici disse fermamente: “Sta parlando il borghese”.

Non appena sentii una tale definizione, fui invaso da una strana sensazione. In verità, questa è una sensazione che appartiene allo struzzo che, mentre correva spensierato nel disabitato deserto africano, si imbatté per la prima volta in un essere umano, e questo esclamò ad alta voce: “Si! Questo è uno struzzo!”.

Lo struzzo aveva passato tutta la vita libero e spensierato, non sapendo che il suo nome era struzzo. Ma, una volta arrivato, il cacciatore gli ha fatto subito aprire gli occhi e gli ha appioppato un’etichetta. “Tu sei uno struzzo”. Ed ecco che lo struzzo, una volta udito il suo vero nome, cammina lentamente con la testa bassa, piega la coda e pensa elegiaco: “Insomma, è venuto fuori che io sono uno struzzo. Ma ciò è un bene o un male? E’ vergognoso essere uno struzzo, oppure ho anche io il diritto di stare sotto il sole di questo paese?”.

Lui continua a vagare per il pittoresco deserto africano, ma la spensieratezza lo ha ormai abbandonato, è già diventato pensieroso, l’autocritica lo sta divorando […]

Eravamo l’uno davanti l’altro e sprofondammo in pensieri oscuri: “Quindi io sarei un borghese?”.

“si, borghese”.

“E ora che devo fare?”. Lui era un po’ interdetto.

“Che fare? Niente. Avete già fatto abbastanza. Avete succhiato il nostro sangue!”.

Per quanto affaticassi la mia memoria, non riuscivo a ricordare quell’episodio della vita in cui avevo estinto la mia sete di sangue del cittadino verde o di qualcos’altro del genere. Al riguardo ero innocente, come un bambino di un anno. Cercai timidamente di discolparmi: “Io non l’ho fatto. Non ho bevuto il vostro sangue. Qualcun altro lo ha fatto”.

“Siete tutti bravi. Avete soldi?”. “Si. In banca. Ventimila”. “Vanno dati al popolo”.

45

“Ho anche un appartamento di quattro stanze; anche la mobilia; il contratto è per tre anni”.

“Va dato ai lavoratori”. “E io dove andrò a vivere?”.

“Dove?...ehm! allora l’appartamento non è necessario. Dai soltanto i soldi”. “Scusate! Me li sono guadagnati da solo. Come mai devo cederli tutti. A quale fine?”.

“Abbasso il capitalismo!”.

“Scusate, amico dalla giacca verde! E’ così grande il mio capitale? Ventimila rubli! Ora un operaio guadagna dai cinquecento agli ottocento rubli al mese! Non è anche lui un capitalista?”.

Lui sghignazzò criticamente: “Lo dite anche! Da una parte ottocento rubli, dall’altra ventimila. Vedo che anche voi avete succhiato il nostro sangue”. “Ma andate al diavolo!” Dissi improvvisamente fuori di me, “Io ho la gola asciutta, non ho avuto il vostro sangue sulla bocca!! Io sono uno scrittore!! Avete sentito? Un giornalista! Capito? Scrivo una riga e guadagno cinquanta copechi, ne scrivo due e guadagno un rublo. A chi ho succhiato il sangue, ottusa lucertola verde! Cinquecento righe alla settimana, nove anni di lavoro, e i miei risparmi sono ventimila rubli! Lo capite questo, verde cespuglio di ribes!!?”.

“Vi pregherei di non urlarmi contro, borghese infelice”. “Pfui!”.

Schizzammo in direzioni diverse, come se tra noi fosse scoppiata una bomba a mano. Ho abbastanza elementi per supporre che era rimasto indignato da me. E anche io lo ero da lui.

Mi avviai verso casa amareggiato, pensando tristemente: “Da dove escono fuori questi individui colore dell’erba, per i quali offendere un uomo con il grave epiteto di “borghese” è così semplice, come accendersi una sigaretta. Che diritto ne hanno?”.

Arrivai a casa, mi misi davanti allo specchio e scrutai a fondo il mio aspetto, la mia faccia: “Ecco, quello sono io. Eccomi, un uccello libero e spensierato, che per la prima volta è venuto a sapere di non essere semplicemente un uccello, ma uno struzzo. E la mia penna, quella penna da cinquanta copechi a riga, nonostante quanto valga, è però finalizzato ai bisogni e alle necessità dei borghesi, quindi io stesso sono un borghese”.

46

Accidenti a me, quando mai li ho fatti? Questi maledetti ventimila non mi sono apparsi subito, ma gradualmente. Ed ero un borghese, quando lasciato il posto da sessanta rubli alle miniere di Briansk, arrivai a Pietrogrado nove anni fa con undici rubli in tasca? Forse, questi dannati undici rubli mi hanno mandato in malora, mi sono caduti dalla tasca quei minuscoli semi borghesi, dai quali sono usciti i germogli e si è innalzato quel grande albero borghese da ventimila rubli. […]»23 _{(N. S. 1917, n°17,}

maggio) 23 _{«МОЕ САМООПРЕДЕЛЕНИЕ. Недавно, на митинге, когда я произнес блестящую} и глубокопрочувствованную реч в защиту Временнаго Правительства, один гражданин, в зеленом довольно легкомысленном для его возраста пиджаке, клетчатой кепке и узких штанах, уверенно сказал, поведя широким ноздристым носом: - Буржуй разговаривает. Странное чувство овладело мною, когда я услишал такое определение. Вероятно, такое же чувство овладевает страусом, беззаботно бегавшим по безлюдным африканским пустыням, когда он впервые с разбега налетел на человека, и тот уверенно заметил вслух: - Ба! Да это страус. Всю жизнь прожил беззаботный вольный страус и не знал, чо его имя страус. А пришел охотник, и сразу открыл ему глаза и сразу наклеил ярлык: - Ты - страус. И вот, услышал свое настоящее имя, бредет страус, уже потупив голову, опустив хвост, и элегически думает: "Ну, вот, и оказывается, что я - страус. Хорошо это ли дурно? Позорно быть страусом, или я тоже имею право на свое местечко под солнцем?.." Бродит он по африканской живописной пустыне, но беззаботность уже покинула его, уже он стал задумчив, уже самокритика стала заедат его [...] Стоя друг против друга, мы погрузились в печальную задумчивость. - Так буржуй я? - Буржуй. - Что же мне тепер делать? - Что делать? Ничего. Довольно уже наделали. Довольно попили нашей крови! Сколько я ни напрягал своей памятки, никак не мог вспомнит такого эпизода в своей жизни, чтобы пришлось утолить жажду кровью зеленого гражданина или кого другого в этом роде. В этом отношении я был невинен, как годовалое дитя. Попытался робко оправдаться: - Это не я. Я не пил вашей крови. Это кто-нибудь другой. - Все бы хороши. Деньги есть? - Есть. В банке. Двадцать тысяч. - Надо отдать народу. - У меня и квартира еще есть в четыре комнаты; мебель тоже; контракт на три года. - Надо отдать трудяащимся. - А сам я где же буду жить? - Где?...Гм! Ну, квартиры не надо. Отдай только деньги. - Позвольте! Это я сам заработал. Как же отдам все. С какой стати? - Долой капитализм! - Да позвольте, мой зелено-пиджачный друг! Велик ли мой капитал - двадцать тысяч! Да ведь тепер рабочий зарабатывает пятьсот-восемьсот рублей в месяц! Ведь он тоже капиталист! Он критически усмехнулся. - Скажете тоже! То какие-то восемьсот рублей, а то - двадцать тысяч. Насосались вы, я вижу, нашей кровушки. - А чтоб вас чорт побрал! - вышел вдруг я из берегов. - Маковой росинку у меня вашей крови во рту не было!! Я писатель!! Слышала? Журналист! Поняли? Написал строчку - получил полтинник, написал две - получил рубль. Чью же я кровь сосал, тупая вы зеленая ящерица! Пятьсот строк в неделию, девять лет работы - экономия двадцать тысяч! Пониали вы это, зеленый смородиновый кусть!!? - Я попросил бы вас на меня не кричать буржуй несчастный! - Тьфу!! Мы разлетелись в разные стороны, будто бы между нами разорвалась ручная граната. У меня есть некоторые основания предполагать, что он остался мною недоволен. Я им - тоже. Сел я домой опечаленный, угрюмо думающий: "Откуда Выползли эти травяного цвета граждане, для которых обидеть человека тяжким произвищем буржуй так же легко, как выкурить папиросу. Какое они имеют право?". Вот я пришел дамой, стал перед зеркалом и впился глазами в свою фигуру, в свое лицо: - Ну, вот он я. Вот я, беззаботная вольная птица, впервые узнавшая, что я не просто птица, а - страус. И перо мое - мое страусовое перо по полтиннику за строчку - хотя и ценится, но оно идет на потребу и нужды буржуев и сам я поэтому буржуй. Черт меня возьми, когда же я им сделался? Ведь эти анафемские двадцать тыцяч не сразу же у меня

47

Il sentimento di ostilità verso i borghesi ha in realtà una solida tradizione in Russia. Già dall’inizio del secolo lavoratori e coltivatori mostravano una forte avversità verso l’emergente borghesia industriale, gli usurai e i mercanti, che stavano trasformando pian piano la Russia in un paese capitalista. Questa ostilità occupò un ruolo peculiare durante la Rivoluzione del 1905, ma era perlopiù rivolta indistintamente a chiunque facesse parte di una élite: titolari, ufficiali, proprietari terrieri, preti, mercanti, ebrei, studenti, professionisti, chiunque fosse ben vestito, apparentemente straniero o di buone maniere. In sostanza ciò che stava alla base di questo conflitto di classe era l’opposizione tra il povero ignorante ed il benestante acculturato. Ed è proprio questo aspetto che viene alla luce nel testo di Averčenko: il borghese viene identificato tramite dei tratti che lo classificano come tale (scrittore, proprietario di una casa, con un dignitoso conto in banca), ma non viene preso minimamente in considerazione il fatto che egli vive guadagnandosi i soldi con un onesto lavoro. E’ proprio in questa ottica che era percepita la borghesia anche durante la Rivoluzione di febbraio. Il fenomeno partì inizialmente dal basso in modo spontaneo, ma fu certamente fomentato e in un certo senso legittimato dalla retorica anticapitalista sviluppata dai socialisti. Il pamphlet

Pauki i Muchi [Ragni e Mosche] di Wilhelm Liebknecht24, per esempio, fu pubblicato dalle case editrici di bolscevichi, socialisti rivoluzionari e menscevichi. Nel testo, largamente diffuso negli ambienti rivoluzionari, il popolo viene suddiviso in due specie in conflitto tra di loro: i ragni sono i benestanti, i preti, gli sfruttatori e i parassiti, mentre le mosche sono gli infelici lavoratori, che devono sottostare a tutte le leggi emanate dai capitalisti (cf. Figes, Kolonitickij 1999, pp. 169-170). In sostanza la

появились, а постепенно. И был ли я буржуем, когда, бросив шестидесятирублевое место на Брянском руднике, приехал в Петроград девять лет тому назад с одиннадцатью рублями в кармане? Неужели, эти проклятые "одиннадцать" погубили меня, запали мне в кармане тем крохотным буржуазным семенем, из которого выползе росток и разрослось огромное двадцати тысячное буржуазное дерево.» 24

Wilhelm Liebknecht (Gießen, 29 marzo 1826 – Berlino, 7 agosto 1900): fu tra i fondatori della socialdemocrazia tedesca collaborando con Marx e Engels. Insieme ad August Bebel fondò nel 1869 il Sozialdemokratische Arbeiterpartei (SDAP, Il Partito dei Lavoratori Social-Democratici di Germania).

48

brochure dipinge il borghese come colui che ha totalmente in mano il destino del paese e che succhia sangue ed energia al povero operaio.

Anche la lotta di classe che viene riportata nel brano del “Novyj Satirikon” mostra chiaramente come la tensione sociale fosse già ad alti livelli a pochi mesi dalle fatidiche giornate di febbraio. Essere un borghese stava ormai divenendo una disgrazia, vedersi affibbiato un tale appellativo sempre meno difficile. A queste concezioni andarono a sommarsi la brutalizzazione del popolo, causata dalla guerra, e l’incitamento all’odio, messo in atto dai leader della rivoluzione. Tutte queste premesse contribuiranno a far sì che, negli anni della guerra civile, la classe borghese diventi uno degli obiettivi principali del terrore rosso.

49